Доктор Ахтин - Страница 69

Он говорит и проверяет мои рефлексы на ногах. Я вижу, что он делает, но ничего не чувствую. Все, что ниже пояса, присутствует для меня только визуально.

— Сколько я был в коме? — спрашиваю я. Мой голос еще хрипловат, но мне уже не больно произносить слова.

— Около трех месяцев.

Врач смотрит на меня и, ухмыльнувшись, добавляет:

— Всего три месяца, в течение которых некоторые люди еженедельно справлялись о вашем здоровье.

— Доктор, может, можно развязать меня? — прошу я, приподнимая кисти рук. — А, то эти ремня сдавливают мои руки.

— Да я бы рад, но — это тюремная больница, а вы очень опасный преступник.

Прикрыв моё туловище простынею, он уходит, закрыв за собой дверь.

Я снова смотрю на белый потолок. Мне сейчас нужны мои руки. Без них у меня ничего не получится.

На белом потолке ничего нет, кроме лика Богини. Она улыбается сверху. Она со мной. Что бы ни случилось, пока я вижу её, я уверен в том, что святилище цело, а тело Богини пребывает в комфортных условиях. Я, глядя на неё, спрашиваю о том, почему она не встретила меня в Тростниковых Полях. Её ответ, произнесенный одними губами, прост — мое место здесь, среди теней. Я читаю по её губам свою участь, и мне становится грустно.

Мы еще долго не увидимся.

Я слышу, как открывается дверь. Мне не надо смотреть на вошедших людей — я знаю, кто пришел. И рад её приходу.

— Ну, здравствуй, Парашистай.

Мужчина, возникший надо мной, широко улыбается. Он доволен тем, что может мне сказать в лицо все, что он обо мне думает. Сейчас он не боится меня, хотя для профилактики, проверяет, как привязаны мои руки. На лбу морщины, короткие волосы с седыми прядками на висках, из широких ноздрей торчат волоски и полоска желтых зубов. Он много курит, но не это его убьет. Через два года ему некого будет послать вперед, и он умрет от ножа, даже не попытавшись сопротивляться преступнику — покорно, как кролик, он примет смерть.

— Я ждал тебя, капитан Иван Викторович Вилентьев, — говорю я тихо.

— Ну, вот он я. Надеюсь, ты мне скажешь, где ты спрятал органы убитых тобою жертв?

Он смотрит мне в глаза, и, как в зеркале, видит там свой страх.

— Я ждал тебя в своей квартире, когда убивал воинов, которых ты послал вперед.

Мой голос, по-прежнему, тих.

Я говорю:

— Мне так хотелось, чтобы ты вошел, но — ты слышал, как умирают твои люди, и боялся войти. Тебе нужно было войти первым, капитан, но ты — дерьмо. Твой страх сожрет тебя, и умрешь ты так же, как жил.

Его лицо наливается краской озлобленности, хотя в его глазах я вижу ужас осознания моей правоты. Он знает за собой эту слабость, — уже не раз он уходил от смерти, отдавая ей других людей. Но сейчас за его спиной женщина, перед которой он не может показать эту слабость. Капитан поднимает руку, на его покрасневшем лице написана решимость, но — он слышит предостерегающие слова женщины:

— Иван Викторович, прекратите!

Резко повернувшись, он уходит из комнаты, хлопнув дверью.

Мария Давидовна подходит ближе и говорит:

— Здравствуйте, Михаил Борисович.

Я улыбаюсь. Я рад её приходу. И я вижу, что она получила, и, главное, поняла мое послание.

— Здравствуйте, Мария Давидовна. Хорошо выглядите.

Я любезен. Мне приятно видеть женщину, которая стоит рядом с моей кроватью. Я говорю те слова, которые возникают в голове сами, неподвластные моему сознанию.

— Когда я вас видел в последний раз, вы были совсем другой, и я даже не знаю, какая вы мне нравитесь больше. Хотя, все это не имеет значения.

— Ну, почему же, — улыбается она, и говорит, — мне всегда приятно услышать от вас добрые слова.

Мы приторно вежливы и сладкоречивы. Мы говорим о пустяках и смотрим друг другу в глаза.

— Как вы себя чувствуйте, Михаил Борисович?

— Не так, чтобы хорошо, потому что совсем не ощущаю своё тело ниже пояса, но, с другой стороны, я жив, хотя не ожидал такого исхода. Это странно, и в первую очередь, для меня. Я ведь видел своё будущее совсем другим, а оно вон, как оказалось. Так, что мои предсказания в отношении самого себя, не сбываются.

Мы молчим — она хочет сказать о том, что поняла из моего послания, но понимает, что у стен, которые нас окружают, много ушей. Она не хочет верить в то будущее, которое я предсказал, и она верит, что все именно так и будет. В её глазах много вопросов, она готова о многом поговорить, но из её уст звучат совсем другие слова:

— Попробуйте рассказать мне о себе.

— Хотите проанализировать это, — улыбаюсь я.

— Хочу понять.

— Если я сам себя не понимаю, и в сознании противоречия, то, — как вы сможете понять?

— Со стороны порой виднее.

Она настойчива и спокойна. Она стоит и смотрит на меня сверху. Сейчас — она врач, а я пациент. Опухоль в моем сознании разрослась, превратившись в монстра, который ждет своего часа. Мария Давидовна не знает, с чем ей предстоит столкнуться, а здоровая часть моего сознания не хочет, чтобы она увидела это.

— Мы с вами поговорим обо мне, но не сейчас.

Я тоже могу быть настойчивым. Теперь я серьезен и краток.

— Оставьте меня, Мария Давидовна. Приходите завтра. И без Вилентьева.

Я отвожу глаза в сторону. Эти игры утомительны для меня — я понимаю, что могу спать, как раньше. Даже больше, — я нестерпимо хочу спать. Не знаю, радоваться мне или печалиться, и, закрыв глаза, я проваливаюсь в сон.

5

Я лежу и смотрю на медсестру в зеленом костюме — просторная рубашка с коротким рукавом скрывает фигуру. Она накладывает на мое тело электроды, чтобы снять электрокардиограмму. В её глазах равнодушие, смешанное с усталостью. Она приближается к своему тридцатилетию, но выглядит, как женщина ближе к сорока годам. Мне жаль её — она в своей жизни никогда не испытывала оргазм, и скорее всего, никогда не узнает его. Из рассказов подруг, из кино и книг она знает, что оргазм — это удовольствие, но она может только догадываться о том, насколько это большое удовольствие. Она уже не один раз думала попробовать самостоятельно сделать себе приятно, — с помощью руки или приспособления из секс-шопа (однажды она зашла в этот магазин, долго рассматривала продаваемые предметы, но ни на что и не решилась). Но — воспитанная в религиозной семье, она не смогла преодолеть внутренние табу.